Во времена Советского Союза вообразить такое мероприятие, как подъем на телевышку обыкновенных журналистов и фотографирование близлежащих окрестностей, вообразить было невозможно. Несмотря на наличие в космосе спутников-шпионов с аппаратурой, позволявшей, к примеру, различать количество звездочек на погонах военного или обнаруживать валяющийся на дороге огрызок карандаша, "стратегическая" фотосъемка с крыш высоких зданий или башен все равно находилась под строжайшим запретом.

В принципе, сегодня с этим тоже непросто, однако все же попроще, чем четверть века назад. Архитектор Анатолий Игнащенко сейчас вовсю трудится над созданием памятника цыганам, расстрелянным в Бабьем Яру, поэтому он взялся вести переговоры с ответственными лицами относительно подъема на телевышку и фотосъемки окрестностей. Заодно маэстро похлопотал, чтобы вместе с ним на высоту птичьего полета разрешили подняться нескольким корреспондентам.

Разумеется, тут есть свои тонкости, связанные со временем года и погодой. Во-первых, лучше всего для высотной съемки подходит зима: деревья стоят голые, безлистые, земля укрыта снегом — значит, мельчайшие детали рельефа видно будет лучше, чем в любой другой сезон. Во-вторых, погода должна быть соответствующей: лучше всего подходят, как сказал поэт "мороз и солнце — день чудесный", снег не должен сильно растаять, сильная облачность и туман крайне нежелательны… Поди подгадай все заранее!

После беглого знакомства и сверки по заранее составленному списку мы проследовали в непосредственно охраняемую "зону". Здесь к нам присоединилось еще несколько охранников, был проведен краткий инструктаж: по территории самостоятельно не ходить, фотосъемку производить только в намеченном секторе…

И тут оказалось, что даже сегодня с вышки нельзя делать круговую панорамную съемку: несмотря на то, что за прошедшие четверть века пресловутая техника авиационно-космической разведки ушла далеко вперед — все равно запрещается! Ну, не мне судить о таких вещах. Разрешили заснять хотя бы сектор с Бабьим Яром — и на том огромное спасибо.

В сопровождении солидного эскорта лифтом поднялись на двухсотметровую высоту в кольцеобразный остекленный зал: когда-то здесь собирались делать ресторан по типу вращающегося высотного "Седьмого неба" на Останкинской телебашне, но сегодня, судя по царящему кругом запустению, планы эти надежно похоронены. Здесь были окончательно намечены пределы сектора, в котором разрешалась съемка, Михаил Петрович успокоил нас насчет излучаемых радиоволн (хотя мы и не волновались особо) и предупредил в последний раз:

— Сейчас выйдем на открытую площадку. Непосредственно под ноги лучше не смотреть. И вообще, если кто боится высоты, то этот зал является последней возможностью остаться в закрытом помещении, — а "на десерт" рассказал пару историй, как некоторых гостей приходилось с трудом отцеплять от перил и буквально под белы ручки тащить в лифт.

Однако "страшилки" эти никого не остановили: маэстро Игнащенко на вышке уже бывал и ранее, а журналисты… Нашей братии только дай сунуться в такие места, куда соваться особо нельзя! Короче, никто не отказался.

Все опустились лифтом на 180-метровую высоту и, наконец, вышли на открытый воздух — что называется, прямо в поднебесье. Следует заметить, что это на земле погода казалась почти идеальной для съемки, здесь же это самое "почти" представилось в несколько ином свете: почти незаметная на земле дымка тут застилала дальние окрестности почти непроницаемой вуалью. Со слов Анатолия Игнащенко я представлял, что в идеальную погоду отсюда даже Киевскую ГЭС разглядеть можно, однако сейчас условия для этого были явно неподходящие. Да что там: даже Кирилловскую церковь я не смог разглядеть…

Но все же отсутствие листвы и травы, как и черно-белый контраст зимнего ландшафта, делали свое дело: Бабий Яр лежал перед нами, как на ладони. Самое удивительное в том, что даже замытые пульпой, засыпанные землей десятки лет назад отроги просматривались отсюда на удивление четко! Это там, внизу, когда стоишь между деревьями нынешнего диковатого парка, не разобрать, где бугорки, а где ложбинки, постепенно переходящие в более резкое понижение рельефа — но только не из поднебесья. Все памятники (советским гражданам, погибшим детям, менора в память расстрелянных евреев и оба памятных креста) видны также удивительно четко.

Несмотря на теплую одежду, все быстро замерзли: здесь дул пронзительный, вышибающий слезу ледяной ветер, хотя у земли почти никакого шевеления воздуха заметно не было. Хуже всего было то, что в перчатках с фотоаппаратом обращаться неудобно, а без них пальцы вмиг промерзли до костей. Еще только половина сектора пройдена, а левую руку уже свело судорогой, да и правая не очень-то слушается… Расстегнув молнию куртки, сунул ладони под мышки и попытался хоть немного согреть их. Помогло, но ненадолго — однако этих нескольких минут хватило, чтобы завершить съемку.

Уже в лифте (ой, как здесь, оказывается, тепло…) взглянул на счетчик… и обомлел: двух десятков кадров как не бывало! А ведь пробыли-то мы на площадке всего чуток, каких-нибудь минут десять. Но впереди еще одна площадка, расположенная на несколько десятков метров ниже. Опять выходить на морозный ветер?! Но ведь в другой раз подобная возможность вряд ли представится… Отогрев руки под мышками, размяв противно ноющие кисти рук, последовал за остальными.

Работать здесь было, впрочем, немного легче: у меня осталось всего четыре кадра, поэтому снимать перчатки можно было лишь время от времени. Зато появилась возможность лучше вглядеться в зимний пейзаж: хотя со 180-метровой высоты видно дальше, отсюда же более близкие элементы ландшафта виделись гораздо резче. Как ни странно, более четко проступили и следы деятельности "хомо советикус", оставленные в Бабьем Яру: и выход на поверхность станции метро "Дорогожичи", и стадион, и знаменитый "карандаш"…

На миг даже показалось, что менора до сих пор не отчищена от краски, которой недавно ее залили безвестные хулиганы. Хотя это, разумеется, всего лишь иллюзия: у меня не настолько острое зрение, чтобы видеть так далеко.

* * *

Покидал я телевышку с удивительным чувством: оказывается, следы любой человеческой деятельности — и те, которые он стремится скрыть, и те, которые наоборот демонстративно выставляются напоказ — со временем не исчезают. Это означает, что каждый человек обязан обдумывать каждый свой шаг… иначе потом может стать или слишком стыдно, или мучительно больно за содеянное. А ведь ничего уже не исправишь!