Я вертелся на сидении электрички и так, и сяк. Но дело было не только в его жёсткости и в душной жаре, несмотря открытые окна стоявшей в вагоне. Просто-напросто позади меня сидели две старушонки, яростно обсуждавшие положение на Ближнем Востоке. Из-за похвал, расточаемых израильскому премьеру Ариэлю Шарону, и нелицеприятных эпитетов, которыми они награждали и слишком мягкого, по их мнению, экс-премьера Шимона Переса, и слишком зарвавшихся арабов, начиная от террористов движения “Хамаз” вообще вплоть до лидера ООП Ясера Арафата в частности, а также судя по произношению “эр”, то были еврейки.

По сути своей я в достаточной степени космополит, как все нормальные интеллигентные люди, и национализм в любой форме мне претит. Так что когда вздорные бабульки направились к выходу, поддерживая друг дружку и хватаясь за спинки сидений, я облегчённо вздохнул и сказал в пространство, ни к кому, собственно, не обращаясь:

— Ф-ф-фу-у-у, слава те, Господи! Убрались наконец-то, дуры старые, чтоб вас разорвало с вашим Израилем вместе!

Ну, устал я от этой специфической политинформации! Понимаете: устал до изнеможения…

— Вы что-нибудь имеете против Израиля? — тотчас же раздалось справа. Я подскочил как ужаленный и обернулся в сторону говорившего. При самом горячем желании в этом благообразном седом старичке нельзя было заподозрить еврея по причине его типично славянской внешности. Но почему тогда тон его голоса так категоричен? Какого лешего ему надо?

— Это точно! — подтвердили с сидения, расположенного по диагонали через проход. Тут возмущённо загалдел весь вагон, причём говорили все сразу. В общем, пошло, поехало! Оно понятно: летний зной, мухи, цены опережают рост курса доллара, в стране который год порядка навести не можем — а тут нашли, на какую тему языки почесать.

Минут через двадцать, когда самые ярые крикуны начали постепенно выдыхаться, а у записных острословов кончился запас плоских шуточек насчёт обрезания и ребе, невозмутимый старичок обратился с пышной даме:

— Так. Интересно. Очень интересно. Поскольку вы ответили вместо молодого человека (кивок в мою сторону), не скажете ли, какие же неприятности евреи причинили конкретно вам?

— Какие?! Что за вопрос! Нас же нагло ограбили все эти Суркисы и Бродские, разве вы не знаете?! — выпалила дама и ещё интенсивнее замахала шляпой.

— Во-во, они на твоих харчах жируют, дедуля, — сидевший рядом с дамой длинношеий небритый тип ткнул в старичка пальцем, чтобы тот ни в чём не сомневался.

— Это они-то жируют, женщины эти, которые вышли? Бросьте! — усмехнулся старичок. — Судя по внешнему виду, у них пенсия сорок одна гривня, как и у меня.

Почувствовав, что сказал явную нелепицу, длинношеий безуспешно попытался втянуть голову в плечи.

— Им есть куда ехать, а нам здесь загибаться, — прозвучало из дальнего конца вагона, — вот пусть и убираются отсюда, в Израиль свой горячо любимый.

— То есть, будь ваша воля, вы бы прогнали двух старых женщин под пули и бомбы террористов? Неплохо, неплохо, — ничуть не смутился старичок. В дальнем конце вагона не нашлись с ответом, зато с другой стороны прохода привстал плечистый пузатый дядька и заглушая стук колёс, заорал:

— Да они Бога распяли, ты что, папаша, не знаешь?! — и в распахнутой рубашке на косматой груди возмущённо блеснул немаленький золотой крест.

— Неужели! — развеселился старичок. — А я думал, это сделали римские солдаты по приказу Понтия Пилата — слыхали про такого?

Видя, сколь успешно он отбивает атаки, пассажиры растерялись и уныло приумолкли. Но когда всем казалось, что в словесной дуэли старик вышел победителем, кто-то зловещее вопросил:

— Послушайте, а вы-то сами не еврей случайно?

Всю весёлость словно бы сдуло со старичка, и он ответил размеренно и торжественно, словно клятву давал:

— Нет, к глубокому сожалению, я не еврей. Ни случайно, ни намеренно.

Всех так и покоробило от этого “к сожалению”.

— Тогда почему ты их так защищаешь? А, плесень водяная? — полюбопытствовали слева.

— А что, может быть, он и видел от них добро, — дама презрительно усмехнулась.

— Да-да, ему сам Суркис на прошлые выборы мэра аж полкило гречки подарил, наверное, — воспрянул духом длинношеий.

— Или путёвка в Израиль заготовлена. От “Моссада”…

Вопреки этим одиночным стараниям, на этот раз вагон не поддержал нападения. Все ожидали, что ещё скажет старик. И он сказал:

— Нет, не на выборах от Суркиса, но от других евреев я видел очень много добра, — тут голос старика словно бы треснул, и он сказал гораздо тише: — Они мне, можно сказать, жизнь сохранили.

— Чего-чего? — не поняли в дальнем конце вагона.

— Жизнь ему оставили, вот чего, — загалдели те, кто поближе.

— Не оставили, а сохранили, — строго и гораздо громче уточнил старик.

— Ну, знаете, уважаемый, вы уж тут не сочиняйте, понимаешь ли, — вновь возмутилась округлая тётка. — Что некоторые идиоты во время войны головой рисковали, спасая этих от Бабьего Яра — такое я слышала. Но чтоб кого-то спасали евреи!..

— Жизнь сохранили…

— А, всё равно! Это уж слишком! Не выдумывайте.

— Не верите? Хотите, расскажу? — спросил старик.

— А что, это идея! Ладно, давай, заливай! Расскажи, как тебя облагодетельствовали. Поделитесь, будем знать, — зашумели пассажиры, но быстро смолкли и приготовились слушать. Старичок обвёл их внимательным взглядом и поведал следующую историю:

— Дело было в начале войны. Не здесь было, в Кизляре.

— Это где ж такая дыра? — усмехнулся кто-то, но на него зашикали.

— На Кавказе это, в Дагестане. Сиротствовал я: мать моя умерла весной сорок первого, отца в первый же день войны на фронт забрали — так я его больше и не видел никогда. Ну, по тем временам дело обычное. Жил с бабушкой, с маминой матерью то есть, и было мне на тот момент лет девять, ей — восемьдесят. В общем, если на двоих разделить, по сорок каждому получается. Нормально. Как война началась, пришлось мне оставить школу и заняться заготовкой дров.

— И вы в том возрасте работали на лесоповале? — отозвался всё тот же шутник, но его опять утихомирили. Непонятно почему, однако совсем недавно столь шумные пассажиры электрички слушали молча и очень внимательно. Некоторые из дальнего конца вагона даже подошли поближе и сгрудились около старого рассказчика.

— Не на лесоповале совсем. Просто самые слабые горемыки, которые нигде не могли работать, собирали в лесу сушняк и затем продавали его на базаре. На вырученные таким образом гроши да на бабушкину пенсию мы и жили. Опять же, пополам хватало.

Но я не об этом, я про евреев… Да. Так годике уже, значит, в сорок втором наш Кизляр наводнили беженцы. Особенно много было среди них москвичей. Нам, дровоносам, вроде бы и лучше: то люди городские, к жизни в горах неприспособленные, а топливо брать где-то нужно. Поэтому сушняк под видом дров стали брать охотнее. Одна беда: деньги у эвакуированных не всегда водились, иногда они вещами расплачивались. Ну, это не беда: в нашей дыре, как здесь кое-кто выразился, хорошей столичной вещи были рады…

— Да ты давай про жи… то есть, про евреев трави, — попросил один из стоявших мужчин. И опять странность: обычно в таких случаях это вполне литературное слово не исправляют. Но вагон электрички наполняла какая-то странная атмосфера, и она странным образом воздействовала на присутствующих.

В общем, взвалил я вязанку на плечи, и мы отправились через весь город на самую окраину. Там был домик, на крыльце которого сидела женщина помоложе, лет двадцати пяти-тридцати. Впрочем, вполне возможно, и купившая дрова женщина не была такой уж старой, просто по малолетству такой мне показалась… Так вот, она позвала сидевшую на крыльце: “Эмма, Эмма!” Женщина встала, а моя покупательница затараторила, заговорила с ней быстро-быстро да этак непонятно. Я и разобрал-то всего одно слово: то ли “амейдл”, то ли “мейделе”. Это она говорила, поглаживая меня по волосам. Эмма быстренько сбегала в дом и вернулась оттуда, держа за плечики ослепительно-белую шёлковую рубашечку с короткими рукавчиками и нагрудным кармашком. Я аж рот разинул: неужели такая богатая вещь — для меня?! Да на такую рубашку мне нужно было перетаскать кто знает сколько хвороста — и то бы не заработал! Однако покупательница приняла у Эммы рубашечку и дала мне со словами: “Мальчик, спасибо тебе за дрова! Вот, бери и носи на здоровье. И пусть эта вещь бережёт тебя, что бы с тобой ни случилось. Благослови тебя Всевышний!”

Не помня себя от радости и боясь, как бы она не передумала, я бросился бегом на Красноармейскую (мы с бабушкой жили на той улице). В тот вечер у нас царил настоящий праздник: я же получил целое богатство! Но я так торопился, что даже не поинтересовался у еврейки, откуда у неё эта замечательная рубашка, какой мальчик носил её до меня и что с ним стало.

— И вы не сходили в тот дом ещё раз? — спросил длинношеий.

— Во-во, эти жи… евреи то есть только и ждали, чтоб ты к ним вернулся! — криво ухмыльнулся стоявший рядом мужчина. А тот, который с крестом, поддакнул:

— Они в свою мацу кровь христианских младенцев подмешивают, это всем известно. Вот и заманивали…

— А чего тут жалеть! Вы что, носовые платки из неё собирались делать? — спросила округлая тётка.

— Да не рубашка это была, а настоящее чудо! — старик вздохнул. — Верите ли, не маралась она совершенно. В жару в ней было прохладно, в самый лютый мороз — тепло. Вот словно грело что-то душу, честное слово…

— Это колдовство ихнее такое, — авторитетно заметил мужчина с крестом, но ему возразили:

— Нет, просто такое свойство у натурального шёлка: в жару холодит, в холод согревает.

— Это их птички ночью склёвывали, потому как на белом виднее, — сострил кто-то, однако повисшее в вагоне молчание показало, насколько шутка неуместна.

— Говорю же, вещь заколдованная, — прошептал мужчина с крестом и осенил себя знамением.

— Но вы говорили про то, что евреи вам жизнь спасли, — робко напомнила совсем юная девушка.

— Спасли. Вот через ту самую рубашку и спасли, — подтвердил старичок. — Дело было уже в январе сорок четвёртого в Карачаево-Черкессии. Однажды глубокой ночью в наш детдом, где мы спали, ворвались бандиты, то ли черкесы, то ли карачаевцы — уж и не знаю…

Провозгласив безапелляционный приговор, мужчина с крестом принялся пробираться к выходу: электричка подъезжала к очередной остановке. Вагон недовольно загудел: видно, остальные пассажиры не разделяли точку зрения “крестоносца”.

— Везде своих подонков предостаточно, — заметила одна из женщин.

— По крайней мере, те были самыми настоящими бандитами, это уж точно, — сказал старик. — Они схватили человек семь или восемь детей, в том числе меня, выволокли на улицу и отвели в полуразрушенную мечеть, стоявшую неподалёку. И там нас расстреляли.

— Как это — расстреляли?! — ужаснулся весь вагон.

— А вот так: поставили к стенке и открыли огонь! Я потерял сознание после первого же выстрела, упал. А когда очнулся, кругом стояла темень, и бандитов не было. Вытянул руку — и наткнулся прямо на лицо лежавшего рядом. Был январь, и тело уже успело остыть, но моя ладонь сразу измазалась чем-то липким…

Кто-то взвизгнул, а длинношеий спросил:

— Это правда? Вы ничего не выдумали?

— Такими вещами не шутят, — старик был серьёзен, как на исповеди.

— А за что вас… стреляли? — робко спросила округлая тётка.

— Это у тех бандитов следовало бы спросить. Наверное, они как патриоты и борцы за Родину занимались очисткой территории от чуждого элемента в нашем лице.

— А куда же власть смотрела?

— Война была. За всем не углядишь…

— Но при чём тут еврейская рубашка? — спросили сзади.

Никто не сказал ни слова. Только откуда-то с другой стороны прохода прозвучал женский голос:

Зря эта женщина вставила свои пять копеек! Шокированные рассказом старика граждане с удовольствием переключились на неё и опять с облегчением вспомнили, что евреи всю страну разворовали, а за это мы им ещё и спасибо говорить обязаны. И в то же время никто прямо не возражал старику, который взирал на галдевших пассажиров с понимающе-мягкой улыбкой повидавшего виды человека.

Но тут электричка подошла к конечной станции, и все ринулись в тамбуры. В сутолоке я попытался не потерять старика из виду, время от времени оглядываясь через плечо и проверяя, где он. На платформе остановился и задержался возле дверей. Мне очень хотелось расспросить обо всём старика поподробнее. Мне казалось, что в его рассказе были некоторые досадные пробелы и странности, которые не терпелось прояснить. А главное — было ли это всё правдой? Если да… то я не знал, что и думать обо всём услышанном.

Пассажиры выходили один за другим. Вот появился длинношеий, вот на платформу ступила гружённая торбами тётка в цветастом платье… А старичка всё не было!!! Когда поток пассажиров иссяк, я заскочил обратно в вагон, убедился, что там никого нет, вновь выбежал на улицу, догнал сгибающуюся под своей ношей тётку и спросил:

— Послушайте, вы не видели, куда делся этот дедушка? Ну, который сидел рядом со мной, напротив вас и про рубашку рассказывал.

— А на кой вам сдался этот обожатель евреев! — зло сказала тётка, поправила торбы и шаркающей черепашьей походкой поплелась к расположенной неподалёку автостанции.

А я остался стоять на сожжённой яростным солнцем пыльной привокзальной площади. Один на один со съедавшими меня сомнениями.