Аля все чаще закрывала глазки, все реже покрикивала. Наконец она покрутилась в коконе из ситцевых пеленок, устраиваясь поудобнее, повернула головку немного налево, задумчиво пожевала соску и затихла, чуть слышно посапывая. Светлана насторожилась: вдруг у девочки насморк!.. Показалось. Просто человек утомился, прожив еще один день, вот и сопит. А может это детский храп. В общем, спит, и ладно.

Светлана поцеловала дочурку. От нее исходил вкусный детский запах молока, чистоты и беззащитной невинности, которую надо день и ночь охранять от всевозможных врагов: комаров, простуды, микробов, сквозняков, холода, жары, вздутия животика и еще от многого, многого, многого... А как тут убережешь, если место чужое, незнакомое и так хочется спать... спа-ать... спа-а-ать...

В дверь дома постучали, Светлана встрепенулась. В соседней комнате заскрипели половицы: баба Надя пошла встречать гостей. Интересно, кто это на ночь глядя пожаловал? Светлана прислушалась.

Ага, соседка пришла, баба Вера. Что ей надо? Светлана не любила эту вздорную старуху. Соседка все время как-то странно косилась из-за забора на нее и на Алечку, угрюмо ворчала под нос. Светлана сейчас же с новой силой почувствовала усталость. Как хочется спать! Эта неделя в деревне была сплошной каторгой: ни горячей воды, ни обыкновенного водопровода, ни ванны, ни нормального туалета. Поликлиники и врачей нет, но это еще терпимо, только бы с Алечкой ничего не случилось. И люди, между прочим, так всю жизнь живут! Например, баба Надя.

Но есть кое-что похуже, с чем также всю жизнь живут:

По коже поползли противные мурашки, голова закружилась, в глазах зарябило. Светлана почувствовала, что сейчас свалится прямо на пол, заползет под кровать и уснет. Пусть хоть режут ее, хоть жарят. Если догадаются искать под кроватью, конечно...

Нет, надо хотя бы сцедить молоко. Не хватало ей мастита в такой глуши! Светлана долго терла глаза и виски, прогоняя сон, затем взяла маленькую мисочку, расстегнула платье, пуговицы лифчика и принялась сосредоточенно мять между ладонями груди. Сначала молоко брызгало тоненькими упругими струйками, издавая при ударе об мисочку тонкий звук: дзззи, дзззи, дзззи. Потом выдавливалось каплями, наконец исчезло. Светлана вытерла соски фланелевой тряпочкой, привела одежду в порядок, перелила жидкость в чистую бутылочку (на всякий случай) и понесла в соседнюю комнату в холодильник, мысленно подшучивая над собой: “План по сдаче государству и Альке молока выполнен, ночной надой достиг рекордной величины и составил двадцать граммов”. Кажется, Алька поела хуже, чем вчера. Паршивка маленькая...

Приблизившись к холодильнику Светлана услышала из сеней испуганный голос бабы Нади: “Та ти шо таке говориш, Вєра?! Хреста на тобі нєт, чи шо?” Соседка отвечала тихо, слов не разобрать, но в голосе ее чувствовались ненависть и злоба. Светлана упрямо мотнула головой, спрятала молоко, достала бутылочку со старым, чтобы помыть; и тут обе старухи заговорили громко, почти что закричали.

На том сражение и окончилось. Натыкаясь в темноте на ведра и бормоча проклятия соседка удалилась. Баба Надя вошла в комнату, шаркая по некрашеному полу подбитыми кожей валенками. Была она маленькая, худенькая и древняя, с лицом, морщинистая коричневая кожа которого напоминала кору дерева, и несмотря на майскую жару носила кроме валенок длинное байковое платье, теплый кожух и два шерстяных платка.

Светлана стояла возле холодильника, держала в руке бутылочку со старым молоком и напряженно вытянувшись словно сомнамбула качалась взад-вперед, взад-вперед. Баба Надя подошла к ней, тронула за руку. Светлана не прореагировала.

— Ты шо, дочка, ге? Чого се ти?

— Розумієте, баба Надя... — начала она, однако старушка тут же замахала руками и затараторила:

— Та скікі тобі можна говорить, шоб ти нє розговарювала зі мной по-українському! Не вмію я по-українському й не понімаю! Як не можеш по-польському, давай обично, як у городє говорять.

Светлана слабо усмехнулась, хотя ей впору было плакать: баба Надя (впрочем, как и все село) говорила на ужасающей смеси русского и украинского, который называла почему-то польским, а от литературно-школьного языка Светланы шарахалась, как черт от ладана. Вот как сейчас...

— Понимаете, баба Надя, — повторила Светлана и замялась, подбирая аргументы, которые не обидели бы старуху, но и были бы достаточно убедительны. — Наверное, уедем мы с Алечкой отсюда. Плохо тут у вас... Аля не ест... Условий никаких, измучалась я...

Баба Надя подошла поближе, вытянула шею так, что ее голова вылезла из платков, точно улитка из домика и спросила удивленно:

— Та куди ж се ти поїдеш?

— К себе вернусь, в Киев.

Баба Надя прищурила подслеповатые глаза, пожевала бескровными губами.

— Та ти шо, дівка, із ума зійшла?! Там же нєльзя, там же радіахтивне геть усе!

Светлана почувствовала, как на ее правую щеку скатилась слеза.

— Это мы с Алей две радиации.

Баба Надя исполнила танец на месте, напоминающий танец дрессированной собачонки: махнула рукой, потопталась, закивала, обернулась, схватилась за поясницу и издала протяжный звук. Так она делала всегда в момент сильного волнения. Потом повторила свое протяжное:

— А бо-о-о-о... — что означало: “А Боже ж ти мій!” — А бо-о-о-о... Ото ти наслухалася розговорів отієї старої суки?! Ото собі отакеє надумала?! Та плюнь ти на неї, вона усю жисть такая дурная! Та якшо вона тобі не дай’бо іще шось скаже, то я возьму дрючка та й приб’ю її на місці, трасці її матері! Та я їй ув пику її паганющу плюну та й глаза їй повикарябую! Та шоб їй повилазило, шоб вона не діждала, курва, якшо із-за неї дитина отако мучається!

— Нет, баба Надя, спасибо вам, но мы наверняка уедем, — тихо, однако решительно сказала Светлана (а слезы лились). — Зачем вам из-за нас неприятности.

Старушка повторила танец на месте, потом напустилась на нее:

— А ти скаженая! Заладила собі: поїдимо, поїдимо... Сиди тут, трасці твоїй матері! Тут плохо, а там іще худше! Чого ты розревілася, дурна? Ты ж дитину тітьками кормиш, хіба хочеш, шоб молоко в тебе ізгоріло?! Сиди, говорю, тут і не рипайсь! Ти Гєнина жінка, Алєчка його дитина, і я вас не одпущу, пока радіація не ущухне!

Настроение от старушкиных внушений не улучшилось, но напряжение исчезло. Светлана вновь почувствовала безмерную усталость. Снова ехать куда-то, хоть бы и домой... Поспать бы! А решиться на переезд никогда не поздно. Только не сейчас. Не сейчас...

— Спасибо вам, баба Надя.

Старуха заморгала, втянула голову в платки, поправила выбившуюся прядку волос, осклабилась, продемонстрировав редкие гнилые зубы.

— Отож бо й ба... Спасібо! І нє думай мені уїхать! Іди собі до дитини. Як хочеш, борща попоїж, мнясо там іще осталося. А я піду ляжу, бо пізно вже. Полуношнічає ця клята Вєра, шоб їй повилазило, шоб вона добра нє бачила усю свою оставшуюся жисть! Спати вже тре.

Спать... Счастливая баба Надя!

Светлана прошла в соседнюю комнату. Аля спала, сладко улыбаясь. Сопеть перестала. Светлана попробовала пеленки: сухо. Села на край кровати, принялась рассматривать милое личико, так похожее на Генкино. Сразу видно: папина доця...

Господи, да за что ж это все?! В конце апреля было так тепло, хорошо. Они гуляли вдвоем по Русановке, Гена гордо катил красную коляску с их Алькой. В субботу собирались рвануть в Гидропарк, ненадолго, конечно, но хотя бы “для обновления сезона”, чтобы пройтись по мостику, где когда-то встречались. С утра пораньше позвонила мама: “Светик, не пейте никто воду из кранов. Говорят, что-то случилось на Припяти. Кажется, в Чернобыле. Теперь вся вода заражена”. Прогулку в Гидропарк отменили. Гена целый день мотался к знакомым на Оболонь и возил бидонами воду: сказали, Оболонь снабжается от артезианских скважин. Вечером они все дружно смеялись. И она, и Генка, и свекровь со свекром, потому что нигде никакого заражения не было. И выливали воду. А назавтра оказалось, что было, что это на атомной станции, но ветер пока дует на Белоруссию, так что в Киеве все хорошо. До поры до времени...

Во вторник Генке прислали повестку из военкомата. Когда-то мама радовалась: замечательно, что зять военный строитель, да еще в запасе. На “гражданке” такой и квартиру отремонтирует, и дачу построит. А если и призовут в армию, хоть воевать не будет. А теперь вдруг это оказалась самая нужная и самая военная профессия наряду с пожарником и вертолетчиком. Света ходила в военкомат, унижалась, плакала, говорила, что у них вот дочка двухмесячная. “У вас один ребенок, а не десять. У вас родители, у него родители. Что вы хотите? Это быстро, через неделю вернется. Освободите кабинет”. А выйдя за дверь услышала, как майор сказал капитану: “Ну вот, еще у одной коровы ё...ря забрали”. Капитан поддакнул: “С жиру бесится”.

На Майские ветер дул уже на Киев. По телевизору показывали демонстрацию, а вечером в программе “Время” — как с вертолетов бросают на взорвавшийся реактор мешки с песком. Чтобы попасть в реактор, надо быть над ним. “Там на вертолетах днища специальные, свинцовые”, — с надеждой сказала свекровь. Свекор выругался и выключил телевизор.

Перед отъездом Генка раскопал в шкафу справочники по физике и химии, нашел главу про изотопы, сказал, что про стронций и цезий лучше не думать. Про йод он подсчитал по периоду полураспада, что если сейчас его количество условно принять за единицу, то ноль и одна десятая от этого количества останется где-то к августу. Сказал также, что все это учат студенты в любом институте по гражданской обороне, что все госруководители тупоголовые и малохольные, если не могут построить на бумажке в клеточку кривую “два в степени минус икс” и что в любом учебнике рекомендуется выйти из зоны ядерного заражения, поэтому Светлане с Алькой стоит убраться из Киева на все лето. Свекровь сказала, что уровень радиации пока низкий, у них на работе меряли самодельным приборчиком и намеряли пять единиц (правда, никто не знает, каких: рентген в секунду или миллирентген в час!). Генка заявил, что у них опасна не проникающая радиация, а радиоактивное заражение, что это совершенно другой фактор, а пять рентген в час — это внешняя граница зоны “А” ядерного взрыва. Сказал — и уехал. Ушел. “Как на фронт”, — плакала свекровь. Свекор обозвал ее и велел не ныть. Но сам скрипел зубами.

Светлана верила Генке.

Все родственники с ее стороны жили слишком близко. Дали телеграмму в Богом забытую деревеньку троюродной бабушке Гены. Согласилась принять. Папа взял на работе отгул и провел целый день в очереди за билетами. Достать удалось только на четырнадцатое мая. От Генки не было ничего, ни звонка, ни строчки.

В Жулянах творилось нечто невообразимое, но говорили, что на вокзале еще хуже: люди сутками стоят плечом к плечу и не могут уехать. Здесь тоже народу была тьма тьмущая, и в основном женщины с детьми. Казалось, аэропорт превратился в колоссальную Комнату матери и ребенка. Видеть это было тем более необычно, что детей на улицу старались не выводить. Обсуждали положение, говорили, что детские сады будут вывозить централизованно, но тут же возражали, что наоборот не будут, что даже издали приказ на этот счет. Говорили, что неделю назад в Борисполе видели, как жены и дети правительственных чиновников садились в специальный самолет, летевший куда-то в Азию и что у каждого на боку был противогаз. Никак не могли разобраться, где будут проходить практику школьники и студенты, будут ли их вывозить. В скоростное тушение пожара и забрасывание реактора мешками, пусть даже со свинцом, никто не верил. Коллективно решили и согласились, что надо бросать все к чертовой матери и драпать, что правильно делают женщины с “Арсенала”, которые пишут заявление на отпуск за свой счет, бросают его на стол начальнику и уходят, не дожидаясь даже визы с разрешением. “Эвакуация, как в войну”, — наперебой твердили мать и свекровь, провожавшие Светлану с Алькой. В самолете вообще был сплошной “цыплятник”, одни “груднички”. Пищат, орут. Рядом со Светланой сидела молодая женщина и мальчик лет четырех. “Жених вашей будет”, — пыталась шутить та. В багажном отделении тоже сидели женщины с детьми, проникшие в самолет без билетов, за взятку. И тоже шутили. За вещи никто не беспокоился.

Киев переживал второй взрыв: взрыв сотворения анекдотов. Шутки были все больше “черные”, юмор то ли отчаявшихся, то ли смертников.

Частушки:

Господи, это же про них с Алькой!!! Над чем смеемся-то, Господи!..

Света изо всех сил впилась зубами в запястье, чтобы не закричать. Разжала челюсти — на коже остался багровый венчик с ямками от зубов.

Вот и баба Вера, дура старая, шпыняет их: радиации, заразные, вон! Отойди, противный, ты ради'активный. Ну неужели им некуда податься, неужели нет места на земле, неужели одна дорога — назад в Киев?! Подыхайте в своем йоде со стронцием и цезием, как собаки бешеные, а стоящая одной ногой в могиле баба Вера не хочет, чтобы вы на нее влияли и укорачивали такую распрекрасную жизнь. Это она-то влияет! Алька влияет! Тепленький живой сверток...

А от Гены ничего, по-прежнему ничего уже двадцать четыре дня, а двадцать четыре дня да по двадцать четыре часа — это целых пятьсот семьдесят шесть часов... Хоть в петлю ей вместе с Алькой!..

Спасибо, баба Надя приютила, помогает чем может, а теперь и защищает! Есть еще добрые люди. Только старая она, совсем старая старушка. Случись что завтра с ней — как быть? Либо домой возвращаться подыхать, либо в петлю...

Светлана с трудом поднялась с кровати, выпрямилась. Нет, так не годится, так скоро “крыша поедет”. Пусть только попробует кто сунуться — глотку за Альку перегрызет! Кого испугалась-то? Бабы Веры да ей подобных?! Она же молодая, сильная. А чтобы сил побольше иметь, чтобы не только со старухой вздорной справиться, а и с мужиком при необходимости (эк запугала, ведьма проклятая!), надо сил набраться. А для этого надо раздеться — и спать, спать... Спать, спать по палатам пионерам, октябрятам...

Куда там спать, вон куча пеленок лежит, завтра Альку не во что заворачивать будет! Ой, она же воду грела! Забыла. “Котелок” уже совершенно не “варит”, даже вшивая бабка ее смогла запугать... Ну, поработаем еще чуть-чуть, это все прогонит, и страх, и сон.

Светлана соорудила из двух стульев и одеяла ширмочку для девочки, зажгла лампу (она слабенькая, всего-навсего шестнадцать ватт), чтоб стирать здесь. После визита бабы Веры хотелось быть поближе к маленькой: кто эту старую каргу знает, как бы чего не вышло... Значит, запугала все же, сволочь!

Светлана вышла в соседнюю комнату. Баба Надя ворочалась на жарко протопленной (весной, в мае!) печи, кашляла и бормотала со вне. Светлана взяла два ведра с водой, миску под мышку, вернулась к себе, согнулась — и завертелся конвейер: намылить, положить, подождать, намыливая в это время следующую, оттереть, прополоскать, намылить, положить... Ей казалось, что глаза сейчас лопнут, а мозг расплавится, точно оставленное на солнце желе.

Света перестирала уже почти все, когда ей показалось, что свет за спиной у окна стал ярче. Вдруг баба Вера подпалила дом?! Она резко обернулась...

Он сидел на стуле у самой стены, положив ногу на ногу. Весь белый, слегка серебристый, блестящий с головы до пят. Длинные тонкие пальцы сплетены на колене. Умопомрачительного покроя штаны, парусиновые туфли, рубаха расстегнута до солнечного сплетения.

Светлана вновь уставилась в миску, но пошатнулась и едва не упала. Вот была бы красотища: падение с точным окунанием лица в мыльную воду! А вообще не мешает освежиться. Полезно, когда мертвецы мерещатся. Все-таки сошла с ума, значит. Сбрендила.

— Здравствуй, пусюнчик.

Светлана так сжала пеленку, что хлопья мыла разлетелись по комнате. Надо после убрать...

— Здравствуй, говорю.

Неужели он там?! Раньше она хоть засыпала, теперь же все происходит наяву: мыло попало в порез на пальце, ранка саднит. Ущипнула себя: больно. Обернулась.

Белый человек по-прежнему сидел на стуле. Сидел и терпеливо ждал ответа.

— Я Света.

— Я знаю.

Говорит как нормальный человек, губы двигаются. А голос странный: идет не от него, а будто изнутри тебя.

— Ты Миша, я тебя узнала, — Светлана подняла руки вверх и зажала предплечьями уши (незаметно, словно чтобы почесать их), но голос гостя остался четким, слегка ироничным и по-прежнему шел изнутри:

— Совершенно верно. Только можешь не проверять: я тебе не кажусь, я на самом деле есть.

Светлана вытерла руки о платье, тыльной стороной ладони смахнула пот со лба. На всякий случай села поближе к Альке. Миша едва заметно усмехнулся.

— Ни Юра, ни ты особой сообразительностью не отличались: ни прежде, ни теперь.

При чем здесь Юра, которого она и не знала никогда?..

Гость снисходительно ухмыльнулся и охотно пояснил:

— Ты к пусюнчику при том же, при чем куколка к гусенице, а бабочка — к куколке. В прошлый раз ты была Юрой. Так что знала ты его о-о-очень хорошо.

У нее точно “крыша поехала” от бессонницы! Светлана рванулась, чтобы вскочить с кровати, бежать в соседнюю комнату, расталкивать бабу Надю, звать на помощь... чтоб хоть что-нибудь сделать, лишь бы не сходить с ума покорно!.. Однако так и осталась сидеть. В закипающих от бессонницы мозгах рождалось непонятное веселье, разливалось в голове, сползало вниз по телу.

Так она была мужчиной! Не совсем еще мужчиной, правда, но неокрепшим юнцом. Жила в протараканившейся коммуналке с фанерными перегородками. Училась в одном классе с дядей Игорем...

Значит, она про себя расспрашивала!

Светлана повалилась на кровать, зябко съежилась, обхватила свою несчастную больную голову и истерически захохотала. Такое с ней было лишь однажды: их самых первых приняли в комсомол, пять человек из класса, и все девчонки, отличницы, ни одного мальчишки; они собрались дома у Алки Соболевой, накупили лимонаду, но Алька сказала, что подобное событие надо отмечать покрепче и вытащила из холодильника початую родителями бутылку “сухого”; и вот они налили себе по стакану “Дюшеса”, капнули туда всего по одной-единственной капельке вина, бросили свои значки (как в кино бойцы бросали в котелки со спиртом ордена и медали) и выпили. Обмыли. Как они тогда опьянели! И от чего? От капельки “сухарика” в лимонаде! В тот раз Светлана была такая же до сумасшествия легкая, бесшабашно-веселая. Только теперь ей вдобавок жутко. Не от того, что Миша читает мысли, а скорее потому, что она как-то сразу ему поверила; вот и возникло столь странное сочетание жути и веселья...

Стоп!!! Если Миша так хорошо знает ее мысли, не значит ли это, что он... Порожден ими же?!

— Нет.

Светлана недоверчиво посмотрела на белую фигуру и еще раз ущипнула себя. Миша вновь усмехнулся.

— Проверяй, не проверяй, а я есть. Мыслями твоими я не порожден, а вызван. То, что я знаю их наперед, вовсе неудивительно: человек быстрее думает, чем говорит, а ощущает быстрее, чем думает. Я тоньше человека. Со мной вообще можно не разговаривать, не думать — только чувствовать. Но раз тебе неудобно, я... буду ждать твоих слов, — он с видимым безразличием пожал плечами. Светлана уставилась на низкий потолок и вяло подумала: видимо, у нее маразм, но не старческий, а усталостно-женский. А этому белому она ни слова не скажет, пока он не исчезнет с глаз долой. Ни единого словечка. Ни сейчас, ни потом...

— А кому говорить-то, если я уйду! — с иронией заметил Миша. — Но что ж делать, не хочешь говорить, скажу я. Да, тебе тяжело. А ведь презренный нигилист является на помощь по первому зову, где бы он ни был и чем бы не занимался. Вспомни! Это же с тобой было. С тобой!!!

Светлана напряглась...

— Ну же!

И она действительно вспомнила. И эти четыре сна, в одно мгновение воскресшие в памяти живо и объемно, во всех подробностях, и многое другое; и провалившись в воспоминания с головой поняла: в самом деле, было с ней. Не с каким-то там незнакомым Юрой — с ней. Черт возьми, какая досада...

— Эх ты, помощничек, — сказала она потолку бесцветным от переутомления голосом. — Где ж ты раньше был? Позволил мне бабой стать... Ну да, самой натуральной бабой: спасаюсь черт-те от чего в глухомани, ребенок, стирка, мужа нет, что с ним — неизвестно, не сплю ночи напролет, маюсь... беспредел. Чего ж ты раньше не помогал?

Светлана покосилась на гостя. Миша вытянулся на стуле и заложил руки за голову.

— Начну с конца, — сказал он менторским тоном, но вдруг всем телом подался вперед и с болью в голосе принялся отчитывать Светлану: — Тебе помогали! Помогали. Что Борух Пинхусович обещал? Напомнить, если забудешь. И напоминали, целых четыре раза напоминали! Что, мало? Да сколько же можно тогда!

Или не так помогали, а? Чего ты ждала, чего, я спрашиваю? Чтоб сразу молочные реки в кисельных берегах? Не бывает так, пусюнчик! Юра сам вызвался идти, сам напросился. Его, то есть тебя, предупреждали по-хорошему: не сможешь ты ничего, не ходи, поднимись хотя бы во второй мир. Не пожелал. Стал тобой, не изменив себе. А чего Юра всегда хотел? Чтоб его опекали, чтоб присматривали за ним, неразумным дитятей, чтоб все за него делали. Взялся идти предупреждать людей — иди, но не требуй же, чтоб мы выполняли за тебя твою работу!

Светлана тут же сообразила: точно, это ж если Юра превратился в нее, значит, она должна была рассказать всем о предстоящей катастрофе! Не какой-то там незнакомец, а именно она...

— Я... ты не об этом, — попробовала слабо защищаться. Миша издал презрительный звук вроде: “Пфсссс!” — и продолжал с удвоенной энергией:

— Нет, все дело именно в этом! Испугалась правды? А вот она, правда-то, — гость пощелкал пальцами, и в правой ладони словно бы затуманилось облачко толченого стекла и блеснула крошечная искорка. — Ты женщина, так. Что же здесь удивительного? Никто из нас не знает, кем станет по возвращении наверх. Одного лишь не бывает: чтобы вернулся дух без тела. Помнишь, ты так считала?

Уловив мгновенное недоверие во взгляде Светланы, Миша пояснил:

— Я не вернулся еще, я гость. И потом, только из преисподней можно выходить наверх раз в год, а из второго мира — хоть каждый день! Видишь, до чего жестоко ты ошибся? Поднялся бы к нам и посещал бы землю, когда хотел...

Ладно, я про возвращение. Был когда-то некий страшный антисемит, который в следующий раз стал евреем. Вот это номер! Вот это я понимаю! Кстати, сюжет о расисте, о ку-клукс-клановце, который в один далеко для него не прекрасный день становится негром, используется в Америке весьма широко и даже у Беляева встречается. Но что с тебя взять! Сама назвала себя бабой, а куда бабе книжки читать за тазиками и кастрюльками... Отчитала свое в школе, и хватит.

А конкретно с тобой все просто. Расист становится негром, антисемит — евреем воспитания ради. Юра умер до срока, так как забыл, хуже того — не пытался узнать о Бабьем Яре, помнишь? Но у него оставалась еще одна слабинка: не умел пусюнчик заботиться о других, хотел, чтоб только о нем заботились да хлопотали. Вот он и стал тобой! У тебя дочка, — Миша как-то странно посмотрел на Аленьку. — Ты не можешь не заботиться о ней, учишься заботиться, хочешь того или не хочешь, потому как женщина не может не заботиться! С другой стороны, для мужчины Юра был слабаком как внешне, с точки зрения мускулов, так и внутренне, духовно. Тут уж тебе просто нельзя не стать женщиной! В общем, все это дваждыдвачетыре.

Да, ты сейчас достаточно хлебнула: глухая деревенька, неизвестность с мужем и прочее. Из женщины в бабу превратилась. Так сама же виновата!..

— Я?! Я еще и виновата? — от такой несправедливости Светлана даже подпрыгнула. Миша спокойно скрестил руки на груди.

— А кто ж еще! Предупреждали: не ходи. Про груз на ногах не забыла? Юра вернулся наверх, стал тобой, не отдохнув как следует ни во втором, ни в более высоких мирах. Он как бы нырнул, не вдохнув свежего воздуха, да еще пошел на рекордную для себя глубину. И ты после этого удивляешься, почему захлебнулась в беспределе!..

— А что было делать?! — в отчаянии крикнула Светлана. От ее крика в соседней комнате заворочалась на протопленной печи баба Надя, хотя Алька продолжала спать как ни в чем не бывало. Светлана испуганно зажала рот ладонью.

— Надо было делать то, что собирался сделать Юра: рассказать людям о предстоящей катастрофе, — твердо и решительно отчеканил Миша. — Слушали бы тебя или нет, дело десятое. Говорить надо было, а не молчать. Ты же Светлана, свет несущая! И даже если ты про это все узнала случайно, даже если предположить, что все это не про тебя, как можно было оставаться в стороне? Не понимаю...

— Кто бы мне поверил, — Светлана безнадежно махнула рукой.

— Опять двадцать пять! — раздраженно воскликнул гость. — А Юре о чем говорили?! Странный ты все же, пусюнчик: храбришься, делаешь глупость, а схлопочешь под ребра — сразу в кусты. Нельзя так! Вот и расхлебывай кашу, тобою же заваренную. И спасибо скажи, что хоть помогли тебе с Алькой уехать, — Миша вновь как-то странно посмотрел на девочку. — Что ты самолетом улетала, а не поездом ехала (а что на вокзале было, ты слышала), что билеты не на конец мая достали, а на середину, и что вообще баба Надя согласилась тебя принять. Знаешь, ведь запросто можно было устроить так, чтобы она отказалась. Куда б ты тогда подалась?

— Эта помощь тебе за то, что одному-единственному человеку ты все же отважилась рассказать про свои сны: Ольге Васильевне твоей. Кстати, она вызвалась проводить тебя тогда отнюдь не случайно и не случайно стала расспрашивать тебя. Учти, ей внушили мысль поговорить с тобой. Эка важность: девушка хлопнулась в обморок на кладбище!

— Она хорошо ко мне относилась! — возмущенно вскричала Светлана, на мгновение усомнившись в чистоте чувств любимой учительницы.

— Ты несправедлива к ней, — осторожно заметил Миша, как бы оценивая последнюю мысль собеседницы. — Ей внушали не хорошее отношение к тебе, не внимание и любовь. Это было бы жестоко. Но она могла просто провести тебя до трамвая, не задавая лишних вопросов на тему. А ты, мол, не ушиблась? А голова не кружится? Ну и ладушки. Посадила, и поехали. А так она стала пробным шаром. И ты моментально сломалась.

— Твоя работа? — устало спросила уже ни во что не верившая Светлана, которая вдобавок вспомнила, как в небе лопнула струна.

— Наша, — таинственно сообщил гость. — Учти, не я один наблюдаю за тобой. Да и не за тобой одной.

Последние слова Миши с новой силой пробудили волнение неизвестности, и с замиранием сердца Светлана спросила:

— Скажи... а за... Геной вы... не наблюдаете?

Гость нахмурился и засветился еще ярче, но несмотря на это свет остался мягким и не резал глаза.

— Что с Генкой? — повторила Светлана настойчиво и встала. Миша молчал.

— Скажи.

— Не могу. Не должен. Сама узнаешь.

Она умоляюще протянула руки к гостю и медленно пошла. Но вдруг ноги подкосились, Светлана опустилась на колени. То ли подействовало жесткое: “Не должен”, — то ли еще что-нибудь, только она запрокинула голову, и из полураскрытых губ вылетел древний вопль, протяжный бабий вой. Так выли над белым телом любимого мужа, истыканным кочевничьими длинными стрелами с черным оперением еще вдовы дружинников князя Игоря. Так вопила и плакала княгиня Ольга на крепостном валу в Путивле.

— Молчи и хлебай свою кашу полной ложкой, — прошипел сквозь зубы Миша. — В конце концов, ничего такого про твоего Гену я не сказал.

Светлана вспомнила, что князь Игорь бежал из половецкого плена и вернулся к Ярославне. На мгновение ей сделалось легче. Но ведь многие, слишком многие княжьи дружинники так и не вернулись...

— Он бросил меня. Ушел, — сказала она безнадежно и добавила то, чего боялась больше всего: — Ушел навсегда.

Гость молчал, не убеждая ее, ни разубеждая. Ни малейшей надежды или лазейки... Светлана встала с колен, ссутулившись поплелась к кровати, рухнула в ноги к Альке и спросила, лишь бы спросить что-нибудь:

— Ладно, не говоришь, и не надо. А как там у вас остальные? Как ты сам?

— Вот так-то лучше, — Миша улыбнулся. — Он не бросил тебя, учти. Он должен был сделать это, и сделал. И ты это знаешь. Ты бы не полюбила Гену, если бы он был другой...

В словах Миши почудился некий намек. Светлана так и впилась жадным взглядом в губы гостя... Однако Миша уже говорил с полнейшим беспристрастием:

— Борух Пинхусович теперь в четвертом мире, я сам обосновался во втором, Мышка и Чубик по-прежнему в преисподней.

Светлана тихонько вздрогнула и продолжала играть в вопросы:

— Чем же вы там занимаетесь?

— Да кто чем. Чубик сибаритствует, как тургеневский Аркадий, играет “Рыбачку Соню” и регулярно отмечает Духов день на могиле Федора Величковского. Мы с Мышкой ходим парой, только теперь в разных мирах. Борух Пинхусович был абсолютно прав насчет ее имени: она как хозяйка встречает вновь прибывших, заботится о них. Ее волосы окончательно отросли и просто великолепны. Еще даже лучше, чем были на самом деле.

— А ты?

— Госпожа Мышка помогает сориентироваться, взять себя в руки и не делать глупостей в своем мире, я в своем, — Миша выразительно посмотрел на Светлану. — А таких, кто делает глупости, в последнее время ой как много. Гораздо больше чем надо.

Они помолчали. Светлана вяло обдумывала услышанное и постепенно все больше удивлялась, почему Миша ни слова не сказал о Соне. Ведь Юра... то есть она была... был... в общем, ближе всего к пусюнчику была Соня. Так в чем же дело?

— С Соней особая история, — нарушив обещание не отвечать на мысли сказал гость. — Она поднялась во второй мир, да не смогла уйти и удержаться далеко от тебя... и ушла вслед за тобой. Короче, ты стала ее камнем, неудержимо тянущим на землю. Теперь Соня вместе с тобой и как всегда помогает тебе.

Светлана удивленно уставилась на Мишу. Значит, Соня тоже на земле! Самая верная, близкая душа, продолжает заботиться о ней...

— Гена, — догадалась Светлана, со смешанным чувством радости, восторга и страха за судьбу любимого человека думая, что вот он как всегда спасает ее, да еще и Альку, в далеком Чернобыле.

— Нет, — гость отрицательно мотнул головой. — С Генкой ты могла и не встретиться, а Соня непременно хотела быть рядом с тобой. В любом случае. Понимаешь? Рядом — и помочь тебе выполнить задуманное Юрой, потому что ты очевидно провалилась, замолчав после первого же разговора с Ольгой Васильевной.

Светлана лихорадочно перебирала в уме имена всех своих подружек, периодически возвращаясь к Генке.

— Ну и туго ты соображаешь, пусюнчик!

Кто же? Кто? Не мама же с папой, они старше... Стоп-стоп, что-то в этом есть... Ее мама и она, ее дочь. Мама — и дочь...

Привстав на вытянутых руках Светлана с ужасом смотрела на Альку.

— Наконец-то додумался. Поздравляю, пусюнчик.

Светлане казалось, что волосы шевелятся на голове, а тело медленно покрывается противной липкой испариной и “гусиной” кожей.

Это как же так?! Вот это маленькое беззащитное существо и есть Соня?! Это такая помощница?!

— Вот именно, помощница. Я же не сказал “защищать”, я сказал “помочь выполнить задуманное”. Твоя дочь может родиться только от тебя. О ней ты волей-неволей станешь заботиться (чему и должна учиться) и ее будешь оберегать от следующей беды.

— К-какой такой с-следующей?

У Светланы дрожала нижняя челюсть. Миша выпрямился и словно бы вырос. Голос его звучал глухо:

— Которая будет еще через двадцать лет. Думаешь, Чернобыль — это последняя катастрофа? Как бы не так! Твое поколение получило оплеуху, как и предыдущее, но люди, кажется, опять ничему не научились.

— Это уже сейчас видно? — с замиранием сердца спросила Светлана.

— К сожалению. Но у людей есть пока еще двадцать лет, чтобы одуматься. На этот раз было даровано пять дополнительных лет отсрочки; в следующий раз лишние годы могут быть забраны, может вновь будет отсрочка. Этого даже я не знаю. Не знаю также, что именно произойдет. Но могу сказать точно: на очереди поколение твоей Аленьки.

Светлана подползла к Але на животе и нависла над ней, словно желая закрыть телом дочурку от любой неведомой угрозы. И слышалось ей тиканье то ли стареньких ходиков в комнате у бабы Нади, то ли часов судьбы.

— Что же делать? — спросила она, чувствуя себя отнюдь не лучше затравленного зайчишки.

— То, ради чего отправился сюда Юра. Ради чего здесь ты, — Миша говорил спокойно, но настойчиво. — Как и у всех людей, у тебя есть шанс на вторую попытку. Судьба милосердна, она всегда дает шанс. Всегда, пусюнчик. Расскажи все людям. Предупреди.

— Как?..

— Не знаю. Думай. Решай. Твой выбор совершился на парадной экзекуции осенью шестьдесят третьего. За тебя твою работу никто не сделает, — гость встал со стула, подплыл вплотную к кровати и умоляюще проговорил: — Но учти, оплошать на этот раз нельзя. До сих пор ты отвечала лишь за свою жизнь, теперь же — за свою и вдобавок за Алечкину. На тебе лежит отныне большая ответственность и как на говорившего открыто со мной, обитателем второго мира. И спрос с тебя будет на этот раз большим. И еще: Аля не на много сильнее тебя: Соня пробыла во втором мире слишком мало. К тебе торопилась, пусюнчик. Такие вот дела.

Тут девочка сладко зевнула, открыла глазки, увидела гостя... и заулыбалась, точно старому знакомому, заерзала и как бы потянулась к нему. Светлана автоматически потрогала пеленки: сухие. Это Миша разбудил Алечку... Неожиданная мысль пришла в голову вместе со словами гостя:

— Помоги ей; она уже помогает тебе.

— А она... знает? Будет знать? — спросила Светлана, заподозрившая неладное после того как Алька вновь потянулась к Мише.

— Что ты! — гость махнул рукой. — Зачем ей знать, что она была когда-то Соней, а ты — Юрой! Покинувший иные миры забывает прежнюю жизнь. Ради тебя было сделано исключение, вот и все. А ей это зачем? Ты будешь охранять ее, тебе и надлежит знать. Аля же поможет тебе одним своим существованием. И вообще у тебя больше не будет снов о той жизни. И если все пойдет нормально, мы никогда не увидимся. Хотя без поддержки по-прежнему не останешься. Вот так, пусюнчик. Пора действовать.

Миша склонился над девочкой, улыбнулся, провел рукой над ее личиком. Алька радостно загулила. Светлана хотела было задержать руку гостя, но неподвижно застыла, боясь, как бы ее пальцы не прошли сквозь дым видения. Миша бросил на Светлану загадочный взгляд, затем подмигнул девочке и спросил:

— Что, Соня, поможем пусюнчику? Как ты думаешь, Алечка, даст тебя мама Света в обиду или нет?..

В соседней комнате то ли ходики бабы Нади, то ли часы судьбы монотонно отмеряли двадцать лет до следующей беды. Миша склонился над кроватью, Аля улыбалась ему и таращила глазенки. А Светлана не знала, что же ей делать теперь, как выполнить то, что Юре казалось таким простым и легким.

Да, это еще не конец. Не конец двадцатилетнего цикла, и не конец повести. Поэтому убедительно прошу тех, кто дочитал ее до этого места, потерпеть еще чуть-чуть: с вами поговорит немного сам автор.

Дамы и господа! Пани и панове! Товарищи и товарищи! Граждане и гражданки! Люди, человеки!

(На внимание леди и джентельменов, мадам и месье, сеньоров и сеньорит я не рассчитываю, но кто ж его знает...)

Первоначально никакого прямого непосредственного обращения автора к читателям я не планировал. Это не в моем стиле: у литературного опуса есть свои герои, пусть они и общаются с читателями. Но когда я начал перерабатывать первый черновой вариант повести во второй, меня вдруг охватили сомнения: мне могут... не поверить. Представляете: могут не поверить!!!

В самом деле, жанр фантастики обязывает к проявлению фантазии. Добро бы еще повесть была научно-фантастической, а то фантастика явно ненаучная, мистическая какая-то, бредятина чистейшей воды. И вот я опасаюсь, что по прочтении ее господа лихо предложат дамам ручку, дамы кокетливо поведут глазками, улыбнутся и пойдут вместе с господами куда-нибудь в театр и думать забудут обо всех этих глупостях.

Простите меня за голословное утверждение, но это совсем не глупости. И умоляю вас: не отмахивайтесь от них...

Но что вам мои просьбы?

И вот как раз с целью как-то подкрепить только что сказанное я решил подобрать хотя бы какие-нибудь цитаты из написанных другими людьми и по совершенно другим поводам книг, которые могли бы хоть косвенно подтвердить основную мысль повести:

Это и есть истинная тема повести, а не Бабий Яр, Куреневская трагедия или трагедия Чернобыля. Вообще Куреневка выбрана мною в качестве темы исключительно по двум следующим ниже причинам:

Так вот, еще раз повторяю: постскриптум затеян мною для того чтобы хоть как-то подтвердить очевидно фантастические строки повести.

О Куреневке у нас никто не писал и не пишет (о единственном серьезном исключении речь ниже). Лишь на 30-летие трагедии в одной из киевских газет я видел коротенькую заметочку, да по радио прозвучала опять же коротенькая передача. Смысл таков: жертвы не считаны, виновники неизвестны, прошлое окутано туманом, а будущее покажет. Как вы понимаете, для трехмиллионного Киева это мутная капля в море и сломанная иголка в стоге сена. Нет, даже ушко от иголки. За прошедшее после катастрофы время (более 30 лет) успело вырасти минимум два поколения киевлян, да сколько приезжих. И если бы напоминали тем, кто знает, а то ведь большинство понятия не имеет про Куреневку! Тут не напоминать, тут рассказать надо. Так что, уважаемые тинэйджеры и те, кому за двадцать (а может и кому за тридцать!), уверяю вас: Куреневская трагедия была. Где?! В Киеве?! Сель?! Это ведь не горы, откуда же грязевой поток!!! А “на семи холмах стоит Киев град”, Сырец выше Подола и Куреневки. Оттуда и хлынуло. Из замываемого Бабьего Яра.

Но. к сожалению, я не прямой, а косвенный свидетель. Я как раз из тех, кому около тридцати, а 13 марта 1961 года мои будущие родители еще даже не познакомились. Про Куреневку я знаю от мамы: мои дедушка и бабушка похоронены на Байковом кладбище, и когда мы с мамой ходили убирать их могилу, я каждый раз видел на углу центральной аллеи милиционера. Естественно, спрашивал, почему он здесь. Мы отходили подальше, и мама шепотом сообщала, что во-он там, на углу, похоронен человек, устроивший Куреневку, его могилу несколько раз оскверняли, вот и приставили милиционера, чтоб стерег. Дома рассказывала больше.

Я не могу точно утверждать, что во всем виноват один Доводов (поэтому его имя в повести изменено), не могу с уверенностью сказать даже, застрелился ли он. Это слух. Поэтому я не ограничился расспросами одного человека. Я расспрашивал старших года четыре подряд и составил среднестатистическую картину слухов (говорят, статистика — наука точная, хотя и имеет дело со случайными величинами), которая и положена в основу повести. Слухи, кстати, называют еще двоих чиновников, давших “добро” на замывание Бабьего Яра, поэтому в повести Доводов есть среднестатистический чиновник, ставший “козлом отпущения”, как бывший директор ЧАЭС Брюханов.

Итак, я уже утратил всякую надежду документально подтвердить сам факт трагедии, как вдруг в книжном киоске около кинотеатра “Заря” (бывший молельный дом караимов, упомянутый в повести; перед проработкой второго варианта я скрупулезно обошел все места действия своих героев) наткнулся на “Бабий Яр” Анатолия Кузнецова. Это оказалось великолепное, хоть и дешевое издание в твердой обложке, причем в обращении к читателям автор просит только данный текст романа считать действительным, т.к. в нем занимают свое место все фрагменты, вырезанные цензурой из публикации в “Юности” 1966 года, и все дополнения, сделанные автором в 1967-69 годах. Как же я обрадовался, найдя описание Куреневской трагедии в последней главе романа-документа! Перед тем как привести его полностью, дословно, замечу: весь данный фрагмент заботливо вырезан цензурой из журнальной публикации, так что не ищите его в “Юности”:

И еще два предложения, имеющих отношение скорее к мистичности моей повести, чем к теме Куреневки, хотел бы я привести. Они вставлены автором в роман в 1967-69 г.г.:

Вот так.

Я несказанно счастлив, что нашелся свидетель из современников куреневской трагедии, оставивший роман-документ. Естественно, несмотря на правдивость моей повести в силу самого жанра ее я не могу утверждать, что написал документ. Да я и не прямой свидетель. Так что за точными фактами отсылаю вас к Анатолию Кузнецову. В частности, признаю, что он гораздо более правдиво и внятно объясняет причины селя, хотя недооценивает роль грунтовых вод (кстати, в романе он пишет, что из яра вытекал ручей; следовательно, грунтовые воды не просто на Сырце, а в яре были!). С другой стороны, он ничего не пишет о грозе, бушевавшей в ночь на 13-е марта и также внесшей свою лепту в разрушение дамбы. Ну а с третьей, я переоценил роль тех же грунтовых вод.

Конечно, это детали, но именно о деталях я хотел бы сейчас сказать. Я рад, что как в общих чертах (две волны: водяная и грязевая; дата катастрофы, день недели; милицейское оцепление; тайна, вернее, попытка скрыть, вытравить из памяти людей происшествие и пр.), так и в деталях (задохнувшиеся в телефонной будке; занесенный трамвай; смерть кассира; спасающийся на вертолете и пр.) свидетельства опрошенных мною очевидцев совпадают с “Бабьим Яром” Кузнецова. Значит, для тинэйджера, собирающего по крупицам слухи в условиях всеобщей “игры в молчанку” через 15 лет после трагедии я поработал неплохо. С другой стороны, мы во многом расходимся (оценка вызвавших сель причин; Кузнецов не упоминает об обвалившемся корпусе психиатрической больницы им.Павлова; я ошибся насчет времени схода волны грязи, т.к. в повести Юра очнулся во время серого рассвета, тогда как в середине марта в 8.45 утра уже совсем светло; у меня раскопки трамвая начинаются сразу же после катастрофы, а не к концу весны и пр.). Что ж, на документальной точности я не настаиваю, хотя у меня тоже все правда. Я не стал подгонять свою повесть под “Бабий Яр”. Я оставил свидетельства своих очевидцев в неприкосновенности. Возможно, так мне удастся избежать обвинения в плагиате или, того хуже, в перверсии романа Кузнецова. И кроме выбора эпиграфа и вот этого постскриптума я не использовал “Бабий Яр”. Это разные произведения, и пусть они останутся разными.

Вот что сказано о посмертных воспоминаниях ребенка в книге Ю.М.Иванова “Йога и психотренинг. Путь к космическому сознанию”:

Я ни в коем случае не хочу стать глашатаем идеи реинкарнации (переселения душ). Тем более существует прямо противоположное мнение: на самом деле никакой реинкарнации нет, все это — козни дьявольских прислужников. Согласно данной точке зрения, демоны конечно же ведают, что было много лет назад с умершими ныне. И люди, “помнящие” что-либо о своей предыдущей жизни, как раз являются одержимыми дьяволом несчастными, которым темные силы внушили “воспоминания” такого рода.

Я не стану разбирать сейчас оба взгляда на реинкарнацию; это не тема для литературного произведения. Сам я не являюсь горячим сторонником этой теории по одной простой причине:

Это может показаться парадоксальным, но это действительно так. В самом деле, человек не может сделаться лучше или хуже от знаний о прошлой жизни. Тогда что толку в знании о своем безвозвратно ушедшем прошлом, раз оно исчезло, рассеялось как дым?! Следовательно, попытка выяснить, что было с тобой в предполагаемой прошлой жизни — это так или иначе взгляд назад, начало движения вспять, а не вперед.

Однако именно так я попытался связать участников-жертв Бабьего Яра и Куреневской трагедии с жертвами Чернобыля. Почему? Тема настоящей повести —взгляд в прошлое, брошенный не с целью зафиксироваться, зациклиться на этом прошлом, но чтобы вспомнив о нем двигаться вперед. Поскольку речь идет не просто о жизнях отдельных людей, но о выпавших на долю трех поколений киевлян трагедиях, дело не в личных судьбах, но в судьбе целого народа; и вот тут-то воспоминание о допущенных в прошлом ошибках из занятия пустого превращается в крайне важное. Опыт отдельной личности может исчезнуть, сгинуть в веках; опыт социальный — никогда, он суммирует опыт всех людей и передается будущим поколениям.

Именно потому я счел возможным использовать эти взгляды в своей повести, что в качестве литературного приема реинкарнация очень даже эффективна. Если один из героев произведения буквально попадает в шкуру другого человека, разве это не наилучший способ заставить читателей прочувствовать думы героев, их боль, горе, счастье и радости? Кстати, наличие или отсутствие реинкарнации принципиально ничего не меняет не только в жизни, но и в данной повести. В самом деле, если бы девочке просто приснились все четыре сна без получения известия о том, что снилась ей прошлая жизнь, разве изменило бы это уровень ее ответственности перед другими за полученное знание? И разве сами факты расстрелов в Бабьем Яру, Куреневской трагедии и Чернобыльской катастрофы и период между ними в одно поколение не есть объективная реальность, не зависящая от чьих бы то ни было снов?..

То же самое я могу сказать о структуре так называемых “тонких” миров, о показанной в повести преисподней — я могу и не разделять подобный взгляд на потусторонний мир, но картина именно такого загробного мира срабатывает в этой повести наиболее эффективно.

Вы уже знаете, что о Куреневской трагедии ничего почти не писали, так что ни Юру, ни Мишу, ни Мышку я, к сожалению, обосновать и подтвердить не могу. Не знаю также подтверждения, что в Бабьем Яре был расстрелян матрос Днепровской флотилии, боцман Яша по прозвищу Чубик (хотя факт расстрела моряков-днепровцев подтверждается и у Кузнецова, и в других источниках). А вот насчет расстрелянных евреев, которые действуют в повести — дело совершенно другое.

В 1991-м г., в канун 50-летия начала расстрелов, киевская газета “Молода гвардiя” совершила благороднейшее дело, выпустив Книгу памяти Бабьего Яра. В ней приведены все данные, которые к тому моменту удалось собрать о жертвах расстрелов (и не только о евреях, иначе в Книгу не вошли бы, например, Олена Телига и Иван Рогач, которые были убежденными украинскими националистами).

Когда в 1989 году я начинал работать над повестью, я вывел следующих героев-евреев: Соня и ее дедушка, по прозвищу Старый Сема; его друг Борух Пинхусович, живший на Малой Васильковской (теперь Шота Руставели) возле синагоги (теперь Театр кукол). Окончившая школу Соня жила с дедушкой неподалеку (мне представлялось, где-то на ул.Саксаганского, это на квартал выше ул.Жадановского). Представьте же мое удивление, граничащее пожалуй с ужасом, когда в Книге памяти Бабьего Яра я нашел всех троих:

Не зная ничего об этих людях я лишь перепутал имена стариков (дедушка был Борухом, а Старый Сема — его другом) да дал лишний год Соне, в остальном все совпадало! Все, вплоть до места проживания (правда и то, что Стасвкие жили на Жадановского, а не на Саксаганского, но это всего на квартал ниже и это я в первом варианте точно не определял).

Вот тогда я понял, что если не переработаю свою повесть и скрою ее от людей, то буду аки свиния непотребная. Потому что все они действительно жили! И все, что я написал, не будучи прямым свидетелем Куреневской трагедии — тем не менее правда.

* * *

А теперь подумайте, дамы и господа, пани и панове, товарищи и товарищи, граждане и гражданки, люди, человеки, такая ли фантастичная вещь — ненаучная, мистическая фантастика! И можете хоть в театр, хоть куда.

Только умоляю: помните.

Очередной виток двадцатилетнего цикла раскручен.

В нашем распоряжении осталось не так уж много времени.

Дай Бог вам одуматься, люди, человеки!

Не дай нам Бог получить очередную оплеуху...